Валерий Мяло или Ди-джей РЭД (Красный) — первый диск-жокей СССР, автор первой переносной “Дискотеки”, которую он сделал в Армении. За ее разработку и внедрение он был награжден серебряной медалью ВДНХ СССР и приглашен на выставку НТТМ (Научно-технического творчества молодежи) в рамках культурной программы Олимпиады-80. О нем сняты документальные фильмы и сюжеты. И именно ему мы как бы обязаны одной из самых ярких страниц нашей независимой истории.
В 1991 году 28 мая, в день празднования первого дня Независимости, по собственному проекту Валерий поднял над Ереваном на монгольфьере национальный триколор Армении. Об этом событии, и собственно “красном ди-джее” впервые в независимой армянской прессе написала наша газета (см. “РА” от 12 февраля 2010г.). Большой патриот Армении (автор несколько книг о нашей стране), в год 100-летия Геноцида поделился своими воспоминаниями о дне 24 апреля, 50 лет назад…
— В 1965 году я вместе со своей семьей проживал в столице Армении, городе Ереване. Я работал в институте “Армгоспроект”, который располагался по улице Чаренца, 1, напротив МВД республики.
В тот день, 24 апреля, я сидел в архитектурной мастерской, на третьем этаже, на своем месте и как всегда возился с чертежами, иногда спускаясь на первый этаж к своей матери, которая работала в машинописном бюро.
Спустившись в очередной раз к машинисткам, я о чем-то беседовал с матерью, как вдруг Светочка, которая сидела у окна с видом на улицу, громко воскликнула:
— Ой! Что-то случилось… Что это?
— Что там такое? — зашумели остальные, вскакивая со своих мест и направляясь к окнам.
Весь отдел прилип к открытым окнам. Я тоже выглянул в окно и увидел то, что мне никогда не приходилось видеть: по улице Кирова, со стороны медицинского института, в нашу сторону, двигалась большая колонна одетых в черное людей. Спереди колонны, сразу бросался в глаза, удивительный плакат с изображенным числом 2 000 000, написанным красным цветом на черном фоне.
Услышав шум и восклицания женщин, к нам в комнату стали приходить другие сотрудники института, которые тоже потянулись к окнам, на ходу обмениваясь мнениями.
“Эсор 24! Егерни ора” (Сегодня 24! День Геноцида)”, — стали возбужденно восклицать и обмениваться репликами сотрудники, становясь все более разговорчивее и эмоциональнее.
“Сегодня день резни. Ты же знаешь, что турки сделали с армянами в 1915 году”, — сказала мне мать.
Я, конечно, знал об этом с самого приезда в Ереван. Эта тема была главной темой любого разговора. Об этом знали старики, взрослые и дети: все — от мала до велика. Стоило только где-нибудь произнести слово “турк”, как окружающие мгновенно оборачивались, и в их глазах зажигался огонь негодования.
Отношение сотрудников института к происходящему на улице было разное, но в одном все были едины: произошедшее с народом 50 лет назад, должно было быть всемерно услышано. Так что траурная демонстрация — дело правое и нужное.
Я прильнул к окну и стал рассматривать приближающуюся колонну, которая уже заполнила улицу и приближалась к входу МВД.
Взмыленные милиционеры плотным кольцом обступили вход в министерство, разгоняя зевак и не зная как поступать в подобных случаях: они бегали туда и обратно, стараясь что-то предпринять, но это не особо действовало на окружающих. Приглядевшись, я увидел во главе колонны среди черных небритых мужчин, уже приблизившихся к входу министерства, женщину, которая, казалось, была в неадекватном состоянии: тряся и раскачивая головой с распущенными длинными волосами, она выкрикивала одну фразу: “Хохер! Хохер! Хохер! (Земли! Земли! Земли!)”. Ее возгласы поддерживала вся колонна демонстрантов, высоко вскидывая руки, сжатые в кулак. Казалось, что она была главным оратором двигающейся траурной колонны. Как я потом узнал, это была жена популярного актера Фрунзика Мкртчяна.
Было видно, что лозунг многотысячной толпы манифестантов был неприемлем для представителей власти и работников МВД, которые, как пчелы, кружили около скандирующих, стараясь прервать шествие и прекратить выкрикивания запрещенных лозунгов.
В считанные минуты все здание проектного института стало напоминать встревоженный улей. В коридорах здания было шумно, начальники отделов призывали всех вернуться к работе, но никто их не слушал. Все столпились у окон. Чувство чего-то трагического и неординарного толкало меня на улицу.
Мне с трудом удалось вырваться из здания, так как вахтер никого не выпускал, исполняя приказ директора.
Сбежав со ступенек, я перебежал на противоположную сторону улицы, стараясь рассмотреть происходящее вблизи.
Я видел перед собой весь фасад института и министерства строительства, в открытых окнах всех этажей которых сгрудились люди, которые смотрели на проходящую и скандирующую колонну. Некоторые из них приветствовали ее взмахами рук, другие угрюмо молчали, третьи не знали, как реагировать.
И тут, неожиданно, в одном из окон института в окне, появился небольшой плакат, сделанный из ватмана: на черном фоне алело рассеченное кривой саблей, красное, истекающее кровью сердце. Моментально вся толпа манифестантов взревела единым возгласом согласия, в котором слышались боль утраты, благодарность художнику, взаимопонимание и поддержка тем, кто был в здании и не мог присоединиться к митингующей колонне.
Увидев плакат и реакцию толпы, милиция бросилась в двери института с целью остановить эту акцию. Я увидел, как несколько человек прошли в открывшуюся дверь института, которая сразу закрылась. Через несколько минут фуражки милиционеров замелькали в окне третьего этажа, где был вывешен плакат. Было видно, что в комнате у окна что-то происходит, и через секунду вынырнувшая рука милиционера втащила плакат внутрь помещения.
Митингующие продолжали идти в направлении стадиона и скандировать, а я поспешил обратно в институт, чтобы узнать, кто был автор этого уникального плаката, и что произошло с ним дальше.
Институт продолжал шуметь, и возбужденные армяне эмоционально обсуждали происходящее.
Как оказалось, автором этого плаката был мой коллега, архитектор Оган Берберян, который в последнее время работал над проектом оформления Цицернакаберда, где должен был быть открыт мемориальный комплекс памяти Геноцида армян.
Оган был хорошим архитектором и прекрасным художником и очень любим всем коллективом. Выдумщик и весельчак он всегда был в центре внимания.
— Где Оган? — спросил я его жену, которая стояла у входа, не зная, что делать.
— Взяли в милицию. Вон туда, — сказала молодая супруга архитектора, указывая на противоположное здание.
— А плакат?
— И плакат тоже. Арестовали вместе с плакатом, — возмущенно говорила Анаида со слезами на глазах.
— И что же будет, Ано?
— Не знаю. Говорят, и директора вызвали…
Я поспешил в машинописное бюро, к матери, и в комнате увидел Любу из архива.
— И что, теперь 9 мая мы должны идти на Берлин? — с пристрастием тихо шептала архивная крыса, кутаясь в платок. — И тоже будем требовать земли?
— Побойся бога, Люба, — также тихо говорили ей машинистки, вновь усаживаясь за работу. — Ничего ты не понимаешь…
В сердцах я вышел из бюро и тихо пошел на свое рабочее место, где все мои коллеги-армяне обсуждали это событие.
Сев за стол, я уже не мог работать: эмоциональные разговоры людей о Геноциде 1915 года, траурный марш и непонятный арест Огана с его плакатом вытеснили все из моей головы.
Я поднялся в фойе актового зала, где висели архитектурные планшеты с проектом мемориального комплекса в Цицернакаберде, которые были спроектированы Артуром Тарханяном и Сашуром Калашяном.
Сейчас ребят не было в институте и, конечно, не знали о том, что произошло с Оганом.
Я смотрел на устремленную ввысь стелу, рядом с которой, образуя круг, располагались двенадцать наклонных пилонов, образуя чашу скорби, в середине которой горел вечный огонь…
…Пройдет пятьдесят лет.
Я уже буду жить в Москве, но никогда не забуду день, когда я увидел этот яркий, трагический символ, нарисованный Оганом, человеком-патриотом с таким же сердцем, каким оно было изображено у него на плакате.
Мне казалось, что рассеченное сердце это вечный символ Геноцида, но пришло другое время, другое поколение, и в год столетия сердце стало цветком-незабудкой.
Уже нет Огана, нет Артура, постаревший Сашур, вероятно, проектирует дома для своих соотечественников, а я раз в год весной смотрю на фотографию комплекса и вспоминаю тот день, своих армянских друзей и коллег.
Ранней весной по ночам снятся Арарат и большое красное сердце, парящее над его вершиной. Я слышу звуки музыки Тертеряна и стихи Севака и знаю, что окровавленное сердце, которое Оган нарисовал пятьдесят лет назад, — это символ всех тех, кого уже нет. Символ невинно убиенных в годы Геноцида, который призывает людей помнить об этом и требует признания со стороны тех, кто его совершил.
