Хоть одно слово!

Не так давно, а точнее 31 августа, в день рождения великого писателя Уильяма Сарояна прозаик Вануш Шермазанян на своей странице в фейсбуке опубликовал свой рассказ “Хоть одно слово”. Последний впервые был напечатан в журнале “Советакан Айастан” (№8 за 1986 год), по инициативе светлой памяти ответственного секретаря Ваагна Давтяна и в его же редакции. Ну а теперь, спустя более 30 лет, Шермазанян дополнил, отредактировал рассказ и представил своим читателям. По его словам, история, описанная в рассказе, случилась с его собратом по перу, известным литературным критиком, в те времена главредом журнала “Литературная Грузия” Гурамом Асатиани.

Именно он рассказал Шермазаняну  эту историю в ресторане Центрального дома литераторов Москвы в феврале 1982 года, и скорее всего, сам бы передал ее бумаге, если бы не его неожиданная кончина. Шермазанян же взял на себя смелость воссоздать историю и написать ее от имени Асатиани. С сокращениями и включением оригинального текста пересказываем эту замечательную и трогательную историю,  которая является еще одним штрихом к портрету Мастера, Писателя и Гуманиста Уильяма Сарояна. Человека, чье сердце всегда оставалось в наших горах…

Гурам Асатиани находился в составе делегации советских писателей из 15 человек в столице Филиппин Маниле. Был предпоследний день их путешествия: группа уже смогла посмотреть кое-что из красот в этой экзотической стране, с помощью персонала гостиницы тайком и со страхом продать привезенную с собой водку и икру, чтобы что-то себе прикупить в этой “загнивающей” капиталистической стране. Ну а, так сказать, “на посошок” группа решила скинуться и на последние сбережения побывать в местной достопримечательности — филиппинской таверне. Тем более, что есть такое крылатое выражение: “Если ты не зашел в филиппинскую таверну, значит ты не был в этой стране”. И тогда никто из них не знал, что судьба приготовила им сюрприз, который  станет венцом их филиппинских воспоминаний.

И вот сидят советские писатели в таверне, ведут задушевные разговоры, когда к их столику подходят две полуголые, стройные филиппинки и заставляют стол всевозможными закусками и шотландским виски. Переводчик куда-то отлучился, и наши туристы не смогли объясниться с официантками: подумали, что это недоразумение, поскольку группа не заказывала и не могла ничего заказать кроме дешевого кофе. Когда вернулся переводчик, его отправили разбираться. Вернувшись, тот с удивлением поведал, что какой-то белый как лунь старик захотел угостить советскую группу и скоро присоединится к ним. А пока он делает ставки в казино в соседнем зале. Попытки угадать, кто это может быть, не увенчались успехом. А внедренный в группу и доселе остававшийся нераскрытым представитель КГБ (которого тайно все подозревали) обнаружил себя. Он приказал ничего не трогать из угощения, не забывать кодекс советского человека, поскольку это может быть провокация или попытка отравления.

Ну, а герой рассказа был занят совсем другими мыслями: сердце ему подсказывало, что это будет родной человек, возможно, соотечественник. Ведь представители малых народов всегда находят друг друга… Его мысли унесли его в своих догадках далеко-далеко, когда появился Он.

Группа восхищенно встала на ноги. Перед ними стоял величественный старик, утонченный, с ног до головы одетый в белое, с густыми, белыми усами, с непринужденными и очаровательными  манерами, с левой рукой в кармане: “Не будет преувеличением сказать, что я редко встречал в своей жизни таких благородных стариков, да и то только в наших деревнях. Эти люди напоминают патриархов деревни, племени, нации. Таким Ованес Айвазовский изобразил прародителя Ноя, спускающегося с Арарата. Перед такими величественными людьми хочется преклониться, поцеловать их руки и быть благодарным за то, что они существуют и украшают своим присутствием планету Земля”.

“На английском говорите?”,- спросил старик. Переводчик еще не успел подойти к нему, как группа зажужжала как пчелиный улей.

— Это Сароян, Уильям Сароян…

Это имя породило теплую волну в душе каждого из членов делегации. Сароян жестом пригласил их сесть, присел сам, взял стакан с виски и сказал, что очень рад разделить эти минуты с советскими людьми. Так он утоляет свою тоску по родителям и родственникам.

— Я рад, что вы существуете, что есть Советский Союз, что мой армянский народ тоже находится в этом Союзе.

Он говорил взволнованно и смотрел на гостей ищущим взглядом. В один момент его  взгляд застывает на Асатиани и глаза начинают лучиться.

— Ты армянин?, — спросил он на армянском.

Асатиани растерялся от неожиданного вопроса и отрицательно покачал головой. Сароян обратился к переводчику и спросил — есть ли армяне в группе. Услышав отрицательный ответ, он продолжил разговор с советскими коллегами. А Гурам Асатиани смотрел на него и думал: “В какие игры только не играет судьба. Вот армянин, который всем своим естеством принадлежит своему народу, но вынужден скитаться за границей. Сколько страданий он видел, какие испытания прошел, но остался чистым, добрым, мудрым. В нем дышит животворящий дух. Он — сама жизнь … Как он похож на народ, который его породил! “

А потом Сароян вновь спросил переводчика: “А грузины среди вас есть?” Все воодушевленно и радостно посмотрели на Асатиани — наконец-то и мы, “бедные”, смогли быть полезными Сарояну.  Сароян вновь блеснул.

— Ты по-армянски говоришь?

Асатиани второй раз отрицательно покачал головой. “Может, хоть одну фразу, или хоть одно слово по-армянски знаешь?”, — с надеждой вопрошал Сароян. Группа с немой мольбой в глазах смотрела на Асатиани. Последний вдруг онемел: он  родился и вырос в армянском  районе Тбилиси — “Сололаки”. Более того, до 14-15 лет свободно говорил по-армянски. Потом он с семьей переехал в другой район и язык постепенно забылся, но некоторые выражения еще остались в его памяти. Однако в этот момент, по некоей злой случайности, все армянские слова вылетели из его головы. Он чувствовал себя как под гипнозом, растерянным и виноватым.

— Хоть одно слово, — с мольбой и грустью просил Сароян.

— Хоть одно слово, — требовала делегация.

“В более неловкой ситуации я себя еще не чувствовал — ощущал себя виноватым перед Сарояном, нашей группой советских писателей, большой семьей писателей СССР в целом, и многими моими друзьями-армянами, которые, конечно, не простили бы мне эту неудачу. Мое молчание было расценено как незнание. Глаза величественного старика наполнились грустью. Он с умилением посмотрел на меня: “Ничего, не расстраивайся”, — казалось, шептал его взгляд. Он по-родственному подошел ко мне, по-отечески погладил по голове, по-братски похлопал по плечу, сказал что-то по-армянски. Потом снова заказал виски, закуски и на этот раз еще и заказал по пачке сигар для каждого из нас. Кивком попрощался со всеми и молча, медленно, очень медленно, разочарованно направился к выходу из таверны и к входу в казино.

Его широкие и победоносные плечи были опущены и как-то неожиданно уменьшились. О чем думал в этот момент великий гуманист и всемирно известный писатель? Он дошел до выхода, и вот-вот скрылся бы из поля зрения, оставив нас в состоянии всеобщего замешательства и неопределенности. Мое сердце было готово разорвать грудь… Во мне поднялась буря возмущения: мне казалось, что от меня уходит мой обиженный расстроенный, подавленный и беспомощный отец, удаляется мой разочарованный дед, а может, прадед …  Может, в лице Сарояна от меня отчужденно уходят все классики мировой литературы, может быть …”, — вот как описывает состояние Асатиани автор рассказа.

Гурам Асатиани, не выдержавший напряжения, прогремел на всю таверну на диалекте сололакских армян.

— Куда ты идешь, тооо!?

Остальное он помнил как в тумане. Трясясь, как одержимый, непрестанно звал: “Куда ты идешь, тооо!?”

Вся таверна оторопело, удивленно и немного зло смотрела на него. Его охватила счастливая слабость, он откинулся на спинку стула, а сон продолжался. От входа на него “шла лавина родной души, стихия чувств, гигантский орел с распростертыми крыльями, гора Масис… Кто-то меня обнял, стал безумно целовать и подкидывать вверх. Был ли это Сароян, прародитель Ной, или, может быть, это была тоска по родине, как потоп вобравшая в себя все —  красочную ночь Филиппин, таверну, людей, говорящих на тысяче и одном языке…”

А потом советская делегация, позабыв все на свете, стала скандировать: “Да здравствует Сароян, да здравствует Сароян!!!” Потом присоединилась и вся таверна: “VIVA SAROYAN, VIVA, VIVA…”.

А потом Сароян и Асатиани стали вести себя как настоящие кавказцы. Кейфовали как надо, а позже ночная Манила приняла в свои объятья двух неожиданно осчастливленных людей, которые переходили с улицы на улицу, от таверны к таверне … Армянин и грузин поняли друг друга на языке своей души — песнями. Сароян пел и, громогласно смеясь, спрашивал: “Понимаешь?”

На армянскую песню Асатиани отвечал грузинской. Сароян утирал глаза: “Встретились Битлис и Тбилиси… Та далекая ночь пролетела мгновенно. Манила начала просыпаться. Мы обнялись, и я уже в который раз спел для него песню “Чемо патара гогона” (Моя маленькая девочка). Дежурный в гостинице, получивший от Сарояна большую пригоршню песо, чтобы впустить меня, не понимал, кто со мной прощается, и не понимал, почему на моем лице улыбка, а в глазах слезы грусти. И вообще в эту ночь многие многого не поняли…”

А через несколько дней в Тбилиси друзья Асатиани, уже знающие наизусть его филиппинские воспоминания, вместо приветствия окликали его: “Хоть одно слово, Гурам, хоть одно слово…”

А он вспоминал армянина с самыми печальными глазами на свете, сердце которого всегда в горах…