Об этой премьере в Ереване уже много говорят. И с нетерпением ждут ее. Речь о “классике классики” — спектакле “Ромео и Джульетта”, который поднимется на сцену Ереванского государственного русского драматического театра им. К.Станиславского 25 и 26 мая. Зрительский и профессиональный же интерес к спектаклю вызван тем, что мы увидим первую, в качестве художественного руководителя театра, работу режиссера Карена Нерсисяна.
Начинал свою карьеру режиссер в нашем ТЮЗе, у Ерванда Казанчяна (дипломный спектакль “Господин Де Пурсоньяк” Мольера), работал в Ереванском русском драматическом театре им. К.Станиславского (поставил в качестве второго режиссера новогодний спектакль, а также собственные — “Изобретение вальса” Набокова и “Женщина вне игры” Т.Рэттиган). Но это были тяжелые 90-е, и Карен Нерсисян решил уехать в Москву, по его же словам, “на разведку”. В итоге, сейчас за его плечами более полусотни спектаклей, работа в известных российских театрах (“У Никитских ворот”, Московский новый драматический театр, “Ведогонь-театр”, театральное товарищество “Старый театр” (основатель и худрук), Московский драмтеатр на Перовской, Московский драмтеатр под руководством А.Джигарханяна и т.д.) и за рубежом (США, Казахстан, Чехия).
— Почему Шекспир? Первый спектакль, который вы решили поставить в театре после вступления в должность, не какая-то современная пьеса, а “Ромео и Джульетта”?
— Шекспир — это один из самых мощных, самых сложных и самых современных драматургов. Мало кому удалось приблизиться к нему по “современности”. Ну разве что Чехову. Это два драматурга, которые раскрывают человеческую душу. Точнее, занимаются изучением Человека. А в театре мы этим, собственно, и занимаемся. Шекспира я очень люблю, и, когда есть возможность, когда я понимаю, что есть труппа, что есть ситуация, при которой имеет смысл ставить Шекспира, я делаю это. При этом я всегда зарекаюсь ставить не больше одного спектакля по Шекспиру в год, потому что он выжимает тебя полностью. По насыщенности происходящего, того, что происходит в одной пьесе Шекспира, другому драматургу хватило бы на 20 или 30 пьес. А у Шекспира вся эта концентрация — в одной пьесе. Собственно, еще и почему я обращаюсь к Шекспиру — он мне безумно интересен: в нем есть все о человеке, о людях. И опять же для того, чтобы узнать труппу, себя во взаимодействии с новой труппой, надо брать что-то сложное. Задача должна быть сложная. Начинать с высокой планки.
— А тогда почему из всего многообразия произведений Шекспира вы остановили свой выбор на самой печальной и прекрасной повести о “Ромео и Джульетте”?
— Могу открыть одну маленькую тайну. Когда я стал знакомиться с артистами, понял, что для первой работы нужна именно эта пьеса. Когда 26 лет назад я уезжал отсюда, труппа театра состояла преимущественно из людей русской национальности. Сегодня же это интересная труппа с мощным армянским менталитетом, которая играет на русском языке. И вот этот микс — действующие лица пьесы, как вы понимаете, итальянцы…
— А их играют армяне, говорящие на русском языке…
— Да, а сама пьеса написана англичанином. То есть англичанин написал пьесу про итальянцев, причем написал не современную, а древнюю историю, которую играют армяне на русском языке. И вот этот вот международный микс мне в данном случае очень понравился. Что касается “Ромео и Джульетты”, то это такая живая, трогательная человеческая история, которая жила во мне всегда… И ты лишь ищешь повода, чтобы обратиться к ней. И когда ты видишь, что в труппе есть Джульетта, стопроцентная, то, собственно, принимаешься за работу…
— Ромео и Джульетта… Вы, значит, романтик…
— Ну как романтик, может быть. Хотя это не романтическая история: это очень жесткая история трех-четырехдневной любви во время войны. Насыщенный текст, поскольку все персонажи находятся в пиковой, критической ситуации и у них нет ни секунды продохнуть. Что касается романтики, то, например, когда я в свое время ставил “Гамлета”, я не взял перевод Пастернака, а взял перевод Лозинского. В стихотворной части для меня Пастернак был слишком романтичным, а для меня “Гамлет” — это тоже очень жесткая, живая история. И сейчас, ставя “Ромео и Джульетту”, я взял перевод Пастернака, а не Щепкиной-Куперник, у которой действительно романтическая история. А у Пастернака это очень мужская история. И рассматривать эту пьесу как дуэт влюбленных мальчика и девочки нельзя — тогда это будет какое-то “варенье”, “джем”.
— Как вы думаете, будет ли интересен спектакль нашему зрителю? Эта “старая” и очень-очень известная история?
— Вообще, если брать по российским театрам, то есть два брендовых названия, на которые всегда идет зритель. Это очень смешно, но это так: это “Ромео и Джульетта” и “Мастер и Маргарита”. Что бы там ни показали — народ идет. Посмотрим. Я не знаю, как здесь, но тут две стороны одной медали. С одной — брендовость названия (хотя я за этим не гонюсь), с другой — живая история, которую мы покажем. А если на сцене происходит что-то живое, то у любого нормального, живого человека это найдет отклик.
— Я знаете почему так педалировала тему, так сказать, “целесообразности” и востребованности постановки “Ромео и Джульетта”? Эта вещь настолько известна и по театру и тем более по экранизациям в кино, что у зрителей, хотим мы этого или нет, уже сложились определенные стереотипы: какой должна быть Джульетта, или Ромео и т.д. И это очень сложная задача — “заставить” их по-новому посмотреть на своих уже хорошо знакомых героев. Даже подбор актеров, играющих главных героев, непрост, вплоть до их внешности. Вы же не выпустите на сцену стокилограммовую Джульетту?
— Мне не это интересно: мне важнее и интереснее внутренний мир человека, что с ним происходит. Но это верно насчет стереотипов: все знают, каким должен быть Гамлет, с каким выражением лица должен ходить, какой походкой. И в плане Ромео и Джульетты они также существуют. Но в этом есть и свои плюсы, и минусы. Я не собираюсь никого удивлять — мол, давайте, разобьем стереотипы и пусть Джульетта будет, как вы сказали, стокилограммовая, или наоборот — если в фильме она была такая, то пусть и в нашем спектакле будет похожая. Нет, я этим не занимаюсь. Мне нужно, чтобы это была живая история. Я иду за Шекспиром, я иду вместе с Шекспиром.
— И последний вопрос — как вам труппа, наши ребята? Как вам с ними работается?
— Мы понимаем друг друга, есть драйв. Все работают с полной отдачей, хотя это тяжело: бывает, кто-то заплачет, или же репетиция уже закончилась, а у тебя просто нет сил встать… Я требую от актеров иного способа существования. Понимаете, тут какая штука: на своих штампах, обаянии в Шекспире невозможно. И со мной невозможно. Если я понимаю, что этот актер стопроцентно подходит на эту роль и я знаю, как он эту роль сыграет, я его никогда на эту роль не назначу. Это уже неинтересно, объема не будет. Марк Захаров как-то сказал замечательную фразу, которая мне очень понравилась, что бывают случаи, когда актеры для роли должны измениться на молекулярном уровне. Вот сейчас мы практически для всех ролей меняемся на молекулярном уровне. Выучить текст и договориться, кто справа, а кто слева стоит на сцене, для Шекспира слишком мало…
